Ты помнишь какая погода была как праздник

Содержание

Ни словом унять, ни платком утереть.
Другие статьи в литературном дневнике:
С утра я тебя дожидался вчера
Статьи раздела литература
А.Тарковский. «С утра я тебя дожидался вчера…»
Арсений Тарковский «Первые свидания»
Чз 30. арсений тарковский 1

Ни словом унять, ни платком утереть.

С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.

Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.

Ни словом унять, ни платком утереть.

Другие статьи в литературном дневнике:

31.05.2014. 31 мая — день рождения Константина Паустовского
28.05.2014. Как зверь породы странной и чудной
27.05.2014. Кто еще помнит, сегодня СашБашу — 54
26.05.2014. Жизнь мудрого человека — движение природы
24.05.2014. Пять вечеров с Алексеем Лосевым. Вечер пятый
22.05.2014. Всё так же негодую и люблю
15.05.2014. История моя, действительно, не совсем обыкновенная
08.05.2014. У каждого поэта есть провинция
07.05.2014. Война
06.05.2014. Уходят люди с мертвенной земли
03.05.2014. Ни словом унять, ни платком утереть.
02.05.2014. О чем ты скребешь на бумаге?
01.05.2014. К 90-летию со дня рождения Виктора Астафьева

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Источник статьи: http://stihi.ru/diary/arny93/2014-05-03

С утра я тебя дожидался вчера

С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.Ни словом унять, ни платком утереть…

Статьи раздела литература

Подписался на пуш-уведомления, но предложение появляется каждый день
Хочу первым узнавать о новых материалах и проектах портала «Культура.РФ»
Мы — учреждение культуры и хотим провести трансляцию на портале «Культура.РФ». Куда нам обратиться?
Нашего музея (учреждения) нет на портале. Как его добавить?
Как предложить событие в «Афишу» портала?
Нашел ошибку в публикации на портале. Как рассказать редакции?

Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».

Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.

Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.

Электронная почта проекта: stream@team.culture.ru

Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».

В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».

Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш Ctrl+Enter. Также сообщить о неточности можно с помощью формы обратной связи в нижней части каждой страницы. Мы разберемся в ситуации, все исправим и ответим вам письмом.

Источник статьи: http://www.culture.ru/poems/10978/s-utra-ya-tebya-dozhidalsya-vchera

А.Тарковский. «С утра я тебя дожидался вчера…»

Наткнулся сегодня на интереснейший фрагмент, преподаватель разбирает с учениками поэзию второй половины ХХ века, приведу лишь выдержки:
А вот шестиклассникам я предложила подумать над текстом стихотворения А.Тарковского.

С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придёшь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.

Ни словом унять, ни платком утереть.

На первый взгляд в лирической ситуации, описанной в стихотворении, нет ничего непонятного. Если бы не загадочные они, которые столь могущественны, что могут “устроить… какой-то особенно пасмурный день”. С поиска ответа на вопрос, кого имеет в виду поэт, и начинается про-чтение стихотворения. Вот о чём размышляют ученики 6-го класса.

Я думаю, что “они” — это какие-то высшие силы, может быть, капризная судьба, которая всё устраивает по-неправильному, как не хочется человеку: если хорошая погода абсолютно не нужна, то она обязательно будет. “Устроили” “какой-то особенно пасмурный день, и дождь, и особенно поздний час” — всё назло влюблённым. Может быть, судьба не хочет, чтобы они встретились и остались вместе?
Так много препятствий, что влюблённые не могут им противостоять: “ни словом унять, ни платком утереть” слёзы горечи, обиды на такой отпор судьбы.
Создаётся ощущение, что автору становится плохо и он прерывает мысль, начинает думать о чём-то хорошем, о хорошей погоде. Но в конце ему хуже всего, и он, даже не пытаясь закончить своё рассуждение, как будто уходит куда-то вдаль.
Мне кажется, что в душе у лирического героя этого стихотворения страшное горе, от которого он чуть не сходит с ума. Он не знает, что сказать, ему от этого невыносимого горя становится почти всё безразлично. Он впал в такое состояние, когда человек уже не в состоянии строить какие-нибудь планы. Прочитав это стихотворение, я понял одну мысль: “она” вчера не пришла, а сегодня было уже поздно.
“Они”, по крайней мере мне так кажется, — это все остальные. Весь мир. Нет, не только люди. Это все и всё. Все, кроме “меня” и “тебя”. Мне кажется, что “им” не нравятся “я” и “ты”. По крайней мере, вместе. “Погода” — это не обязательно дождь, солнце в природе. Здесь “погода” — состояние не природы, а души. Души “моей” и “твоей”, не отделённых друг от друга. Состояние души, созданное “ими”. “Они” противостоят “мне” и “тебе”: пока “мы” были отдельно, “они” радовались, атмосфера была праздничная. А как только “мы” стали вместе, “они” недовольны.
Пока “тебя” не было, погода значение имеет. А как только “ты” со “мной”, погода отходит на второй план. Центр — это “ты” и “я”.
Из-за местоимений стихотворение приобретает многозначность. Можно подумать, что автор рассказывает о простой житейской ситуации, когда мужчина ждал “её” (подругу, девушку, любимую), но “она” не пришла. Но, с другой стороны, если знаешь, что слова употреблены не в прямом значении, то можно понять это стихотворение как стихотворение о прожитой жизни, где “ты” — вовсе не девушка, а удача, любовь. В прошлом герой стихотворения был молод, ходил без пальто, погода была прекрасная, так как в душе у него было счастье. А когда удача, любовь, свобода пришли, было уже поздно. И фраза, которая сказана автором в конце стихотворения, о горечи, обиде: почему же она не пришла раньше? почему это не случилось тогда, когда было бы счастьем для героя? Капли, которые “бегут по холодным ветвям”, — это слёзы горечи.
Мне пришла в голову мысль, что в предложении “Они догадались, что ты не придёшь” — они — это, на мой взгляд, часы.
В стихотворении Тарковского употреблены очень “простые” слова, понятные и не многозначные. Нет художественных приёмов. Но автор из простых слов составляет такие словосочетания и предложения, которые в обычной жизни не встречаются. Мне кажется, что они — это время и погода. Время и погода показали, что “ты не придёшь”. Время всё идёт и идёт, а “тебя” всё нет.
Наверное, автор стихотворения не называет никого конкретно, чтобы не сужать круг людей (и, наверное, не только людей), на которых указывают местоимения.
Может быть, “они” — это время, природа.

“Я” и “ты” — это люди, которые любят друг друга. Когда “ты” не пришла, погода замечательная, а в душе — грусть, тяжесть. А в другой строфе — наоборот: “ты” пришла — на душе хорошо, а в природе, вокруг всё серое, мрачное. Наверное, в стихотворении говорится о любви и о том, что всё против этой любви, как в «Ромео и Джульетте».

Последняя строчка тоже таинственна. В ней говорится конкретно о чём-то абстрактном. Может быть, это печаль. Печаль, которая связана с любовью. Печаль и любовь, которые нельзя остановить: ни платком утереть, ни словом унять. То есть, может быть, тут говорится о нескончаемой любви и печали.

Уже много позднее разговора на уроке я прочитала о том, как родилось это стихотворение, в заметке А.Тарковского «Что входит в моё понимание поэзии»: “Старинное представление «поэт — пророк — безумец» строится на том, что поэту свойственна, как и безумцу, исключительность выбора. Такова история: «С утра я тебя дожидался вчера» (фраза больного в псих[иатрической] клинике в этом стихотв[орении] просто переведена, подобно переводу с иностранного языка на русский, — нечто уже данное изложено стихами)”.

Источник статьи: http://gleb-schukin.livejournal.com/104309.html

Арсений Тарковский «Первые свидания»

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Моё благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.

На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твёрдая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами.

Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

Источник статьи: http://www.askbooka.ru/stihi/arseniy-tarkovskiy/pervye-svidaniya.html

Чз 30. арсений тарковский 1

АРСЕНИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ТАРКОВСКИЙ
(12 /25/.07.1907 -27.05.1989)
_____________________________________
*************************************

Стихи мои, птенцы, наследники,
Душеприказчики, истцы,
Молчальники и собеседники,
Смиренники и гордецы!

Я сам без роду и без племени
И чудом вырос из-под рук,
Едва меня лопата времени
Швырнула на гончарный круг.

Мне вытянули горло длинное,
И выкруглили душу мне,
И обозначили былинные
Цветы и листья на спине,

И я раздвинул жар березовый,
Как заповедал Даниил,
Благословил закал свой розовый,
И как пророк заговорил.

Скупой, охряной, неприкаянной
Я долго был землей, а вы
Упали мне на грудь нечаянно
Из клювов птиц, из глаз травы.

Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия,
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И — боже мой! — какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.

СТАНЬ САМИМ СОБОЙ
******************
Werde der du bist.
Гете

Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.

Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны.

И все и всех найдешь в порядке.
А ты — как ряженый на святки —
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой.

В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит,-
Он хочет Моиси играть,
А не врагов отца карать.

Из миллиона вероятий
Тебе одно придется кстати,
Но не дается, как назло
Твое заветное число.

Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.

Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого,
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышки озаренья
Собой угадан до конца.

Род. в г. Елисаветград в семье народовольца, который, отбыв ссылку в Якутии, служил в Елисаветградском Обществ. банке. Учился на Высших гос. лит. курсах при Всеросс. союзе поэтов (1925-29). Участник 2Мв; военный журналист; гвардии капитан; инвалид войны. Отец кинорежиссера Андрея Тарковского.

Вел стихотворные фельетоны под псевд. Тарас Подкова в газете «Гудок» (1924-26), сотрудничал в ж-ле “Прожектор”, работал на радио, сочинял радиопьесы, заведовал лит. отделом научно-исследовательского радиоинститута. Печатается как переводчик поэзии народов СССР с 1932. В 1946 изд-во «Сов. писатель» подготовило к выпуску кн. Т. «Стихотворения разных лет», но в атмосфере паники, вызванной Постановлением ЦК ВКП/б/ «О журналах «Звезда» и «Ленинград», сматрицированный набор книги был уничтожен. Первый сб. оригинальных стихов «Перед снегом», оцененный А.А.Ахматовой «как драгоценный подарок совр. читателю», вышел только в 1962. За ним последовали кн. стихов: Земле — земное. М., 1966; Вестник. М., 1969; Стихотворения. М., 1974; Волшебные горы. Тбилиси, 1978; Зимний день. М., 1980; Избранное. М., 1982 (послесловие С.Чупринина); Стихи разных лет. М., 1983; От юности до старости. М., «Сов. писатель», 1987; Быть самим собой. Стихотворения. М., “Сов. Россия”, 1987; Звезда над Арагацем. Ереван, 1988. Посмертно выпущены кн.: Собр. соч. в 3 тт. М., «ХЛ», 1991 (предисловие К.Ковальджи); Белый день. М., “ЭКСМО-Пресс”, “Яуза”, 1997; Стихотворения. Томск, 1997 (500 экз.); Стихотворения и поэмы. М., “Профиздат”, 1998 (предисловие С.Чупринина); Последних листьев жар. М., “ЭКСМО-Пресс”, “Яуза”, 2000; Избранное. Смоленск, “Русич”, 2000; Избранное. СПб, “Золотой век”, “Диамант”, 2000.

Член СП СССР (1940).

Награжден орденами Красного Знамени, Отеч. войны 1-й степени, Дружбы народов, Трудового Красного Знамени (1987), медалями “За боевые заслуги”, “За оборону Москвы”, “За победу над Германией”, “Ветеран труда”. Гос. премия Каракалпакской АССР им. Бердаха (1967), Гос. премия Туркменской ССР им. Махтумкули (1971), Гос. премия СССР (1989, посмертно).

Был женат на переводчице Т.А.Озерской.

Похоронен в Переделкино Московской обл.

Библ.: Арсений Тарковский. Жизнь и творчество. Сб. статей. Изд-во Кировоградского пед. ун-та, 1997; “Я жил и пел когда-то…”. Воспоминания о поэте Арсении Тарковском. Томск, “Водолей”, 1999; М.Тарковская. Осколки зеркала. М., “Дедалус”, 1999.

Источник: Словарь «Новая Россия: мир литературы» («Знамя»)

http://magazines.russ.ru/authors/t/tarkovskij/
———————————————————-
Андрей Тарковский (Строфы века)
Евгений Евтушенко

Родился в Елисаветграде. Гражданскую войну увидел детскими глазами, оказавшись внутри ее кровавого вихря. Вспоминал, что когда-то по голове его погладила сама атаманша Маруся. Путь к признанию был мучителен, извилист. В 1925-1929 годах учился на Высших литературных курсах. Но с 1932 года занимался главным образом переводами классической поэзии Востока. Первый собственный сборник вышел лишь в 1962-м («Перед снегом»). Это был триумф в московских интеллектуальных кругах. Высокая поэтическая культура Тарковского была несомненна. Поддержал многих молодых поэтов своим добрым напутствием. Рядом с его могилой в Переделкине оставлено место для возвращения праха его сына -кинорежиссера Андрея Тарковского, похороненного в Париже. В его знаменитый фильм «Зеркало» включены стихи отца.
———————————————————
Источник: Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.

_______________КАК МНОГО Я ПРОЖИЛ НА СВЕТЕ!________________

ЗАТМЕНИЕ СОЛНЦА, 1914
————————
В то лето народное горе
Надело железную цепь,
И тлела по самое море
Сухая и пыльная степь,

И под вечер горькие дали,
Как душная бабья душа,
Багровой тревогой дышали
И Бога хулили, греша.

А утром в село на задворки
Пришел дезертир босиком,
В белесой своей гимнастерке,
С голодным и темным лицом.

И, словно из церкви икона,
Смотрел он, как шел на ущерб
По ржавому дну небосклона
Алмазный сверкающий серп.

Запомнил я взгляд без движенья,
Совсем из державы иной,
И понял печать отчужденья
В глазах, обожженных войной.

И стало темно. И в молчанье,
Зеленом, глубоком как сон,
Ушел он и мне на прощанье
Оставил ружейный патрон.

Но сразу, по первой примете,
Узнать ослепительный свет.

Как много я прожил на свете!
Столетие! Тысячу лет!
1958

* * *
Тогда еще не воевали с Германией,
Тринадцатый год был еще в середине,
Неведеньем в доме болели, как манией,
Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне.

У матери пахло спиртовкой, фиалкою,
Лиловой накидкой в шкафу, на распялке;
Все детство мое, по-блаженному жалкое,
В горящей спиртовке и пармской фиалке.

Зато у отца, как в Сибири у ссыльного,
Был плед Гарибальди и Герцен под локтем.
Ванилью тянуло от города пыльного,
От пригорода — конским потом и дегтем.

Казалось, что этого дома хозяева
Навечно в своей довоенной Европе,
Что не было, нет и не будет Сараева,
И где они, эти мазурские топи?

. О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний.
Из тетради 1921 года.

Почему захотелось мне снова,
Как в далекие детские годы,
Ради шутки не тратить ни слова,
Сочинять величавые оды,

Штурмовать олимпийские кручи,
Нимф искать по лазурным пещерам
И гекзаметр без всяких созвучий
Предпочесть новомодным размерам?

Географию древнего мира
На четверку я помню, как в детстве,
И могла бы Алкеева лира
У меня оказаться в наследстве.

Надо мной не смеялись матросы.
Я читал им: «О, матерь Ахайя!»
Мне дарили они папиросы,
По какой-то Ахайе вздыхая.

За гекзаметр в холодном вокзале,
Где жила молодая свобода,
Мне военные люди давали
Черный хлеб двадцать первого года.

Значит, шел я по верной дороге,
По кремнистой дороге поэта,
И неправда, что Пан козлоногий
До меня еще сгинул со света.

Босиком, но в буденновском шлеме,
Бедный мальчик в священном дурмане,
Верный той же аттической теме,
Я блуждал без копейки в кармане.

Ямб затасканный, рифма плохая —
Только бредни, постылые бредни,
И достойней: «О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний. »
1958

СТРАУС В 1913 ГОДУ
————————
Показывали страуса в Пассаже.

Холодная коробка магазина,
И серый свет из-под стеклянной крыши,
Да эта керосинка на прилавке —
Он ко всему давным-давно привык.
Нахохлившись, на сонные глаза
Надвинул фиолетовые веки
И посреди пустого помещенья,
Не двигаясь, как чучело, стоял,
Так утвердив негнущиеся ноги,
Чтоб можно было, не меняя позы,
Стоять хоть целый час, хоть целый день
Без всякой мысли, без воспоминаний.

И научился он небытию
И ни на что не обращал вниманья —
Толкнет его хозяин или нет,
Засыплет корму или не засыплет,
И если б даже захотел, не мог
Из этого оцепененья выйти.

Твой каждый стих — как чаша яда,
Как жизнь, спаленная грехом,
И я дышу, хоть и не надо,
Нельзя дышать, твоим стихом.

Ты — бедный мальчик сумасшедший,
С каких-то белых похорон
На пиршество друзей приведший
Колоколов прощальный звон.

Прости меня, я как в тумане
Приникну к твоему плащу
И в черной затвердевшей ткани
Такую стужу отыщу,

Такой возврат невыносимый
Смертельной юности моей,
Что разрушенье Хиросимы
Твоих созвучий не страшней.

Тогда я простираю руки
И путь держу на твой магнит.
А на земле — «В последней муке
Вниху душа моя скорбит».

Это не мы, это они — ассирийцы,
Жезл государственны бравшие крепко в клешни,
Глинобородые боги-народоубийцы,
В твердых одеждах цари, — это они!

Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горло,
И невозможно пресытиться жизнью, когда
В дыхало льву пернатые вогнаны сверла,
В рабьих ноздрях — жесткий уксес царева суда.

Я проклинаю тиару Шамшиадада,
Я клинописной хвалы не пишу все равно,
Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо,
Если мне царские крылья разбить не дано.

Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней,
Чтобы заполнить глотающий кости провал.
В башенном городе у ассирийцев на тризне
Я хорошо бы с казненными попировал.

Я проклинаю подошвы царских сандалий.
Кто я — лев или раб, чтобы мышцы мои
Без воздаянья в соленую землю втоптали
Прямоугольные каменные муравьи?

Я в детстве заболел
От голода и страха. Корку с губ
Сдеру — и губы облизну; запомнил
Прохладный и солоноватый вкус.
А все иду, а все иду, иду,
Сижу на лестнице в парадном, греюсь,
Иду себе в бреду, как под дуду
За крысоловом в реку, сяду — греюсь
На лестнице; и так знобит и эдак.
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду — стоит в семи шагах,
Рукою манит; подойду — стоит
В семи шагах, рукою манит. Жарко
Мне стало, расстегнул я ворот, лет, —
Тут затрубили трубы, свет по векам
Ударил, кони поскакали, мать
Над мостовой летит, рукою манит —
И улетела.
И теперь мне снится
Под яблонями белая больница,
И белая под горлом простыня,
И белый доктор смотрит на меня,
И белая в ногах стоит сестрица
И крыльями поводит. И остались.
А мать пришла, рукою поманила —
И улетела.
1966

В желтой траве отплясали кузнечики,
Мальчику на зиму кутают плечики,
Рамы вставляют, летает снежок,
Дунула вьюга в почтовый рожок.
А за воротами шаркают пильщики,
И ножи-ножницы точат точильщики,
Сани скрипят, и снуют бубенцы,
И по железу стучат кузнецы.

II. Мерещится веялка

А в доме у Тарковских
Полным-полно приезжих,
Гремят посудой, спорят,
Не разбирают елки,

И сыплются иголки
В зеркальные скорлупки,
Пол серебром посолен,
А самый младший болен.

На лбу компресс, на горле
Компресс. Идут со свечкой.
Малиной напоили?
Малиной напоили.

В углу зажгли лампадку,
И веялку приносят,
И ставят на площадку,
И крутят рукоятку,

И сыплются обрезки —
Жестянки и железки.
Вставай, идем по краю,
Я все тебе прощаю.

То под гору, то в гору
Пойдем в другую пору
По зимнему простору,
Малиновому снегу.
1967

* * *
Позднее наследство,
Призрак, звук пустой,
Ложный слепок детства,
Бедный город мой.

Тяготит мне плечи
Бремя стольких лет.
Смысла в этой встрече
На поверку нет.

Здесь теперь другое
Небо за окном —
Дымно-голубое,
С белым голубком.

Резко, слишком резко,
Издали видна,
Рдеет занавеска
В прорези окна,

И, не уставая,
Смотрит мне вослед
Маска восковая
Стародавних лет.

ДОМ НАПРОТИВ
Ломали старый деревянный дом.
Уехали жильцы со всем добром —

С диванами, кастрюлями, цветами,
Косыми зеркалами и котами.

Старик взглянул на дом с грузовика,
И время подхватило старика,

И все осталось навсегда как было.
Но обнажились между тем стропила,

Забрезжила в проемах без стекла
Сухая пыль, и выступила мгла.

Остались в доме сны, воспоминанья,
Забытые надежды и желанья.

Сруб разобрали, бревна увезли.
Но ни на шаг от милой им земли

Не отходили призраки былого
И про рябину песню пели снова,

На свадьбах пили белое вино,
Ходили на работу и в кино,

Гробы на полотенцах выносили,
И друг у друга денег в долг просили,

И спали парами в пуховиках,
И первенцев держали на руках,

Пока железная десна машины
Не выгрызла их шелудивой глины,

Пока над ними кран, как буква Г,
Не повернулся на одной ноге.

БЕЛЫЙ ДЕНЬ
Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.

В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней —
Вьющиеся розы,
Молочная трава.

Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.

Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.

ПЕТРОВСКИЕ КАЗНИ
——————
Передо мною плаха
На площади встает,
Червонная рубаха
Забыться не дает.

По лугу волю славить
С косой идет косарь.
Идет Москву кровавить
Московский государь.

Стрельцы, гасите свечи!
Вам, косарям, ворам,
Ломать крутые плечи
Идет последний срам.

У, буркалы Петровы,
Навыкате белки!
Холстинные обновы.
Сынки мои, сынки!
==========================================================
Михаил Эпштейн: «ПРИРОДА, МИР, ТАЙНИК ВСЕЛЕННОЙ»
http://www.litera.ru/stixiya/articles/842.html

Творческий путь А.Тарковского начался на рубеже 20-30-х годов, однако основные сборники: «Перед снегом» (1941-1962), «Земле — земное» (1941-1966), «Вестник» (1966-1971) — вышли в 60-80-е годы.
Природа у Тарковского духовно прозрачна, сквозь ее живую ткань проступает Слово; поэт вникает в природу, как в незнакомую прекрасную речь: «Я по каменной книге учу вневременный язык. «; «я учился траве, раскрывая тетрадь. «; «слышу белого облака белую речь»; «словарь открыт во всю страницу, // От облаков до глубины земной» («Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был. «, «Словарь»). Ни один из поэтов не искал с таким постоянством свидетельств таинственного родства своего ремесла с жизнью природы. Постоянный источник метафор и сравнений — мир слов: «звездный каталог»,»книга младенческих трав»,»Летних месяцев букварь», мотылек — «книжечка чудес», щегол — «живой учебник», шиповник — «июньских бабочек письмовник, // Задворков праздничный словарь». Свою задачу поэт видит в том, чтобы «выговорить» природу, расчленив ее на звуки и слова: «Державу природы // Я должен рассечь // На песню и воды, // На сушу и речь. » («И я ниоткуда. «).

Тарковский возвращает в поэзию природы то волшебство, без которого она привыкла обходиться в течение десятилетий, чувство тайны, пронизывающее все живое. У мотылька «в чистом пузырьке // Кровь другого мира»; у стрекозы «в каждой радуге яркострекочущих крыл // Обитает горящее слово пророка» («Мотылек», «Я учился траве, раскрывая тетрадь. «). Образы насекомых особенно близки поэзии Тарковского — это как бы предельно малые молекулы живого, загадочный шифр природы («Бабочка в госпитальном саду», «Ночная бабочка», «Мертвая голова»,»Бабочки хохочут как безумные», «Сверчок», «Кузнечики» и др.). Но столь же привлекают его и бесконечно далекие созвездия, знаки которых он перечитывает «по книге ночи» («Телец, Орион, Большой пес», «Звездный каталог»). Сам человек, по Тарковскому, занимает место «посредине мира», соединяя, словно мост, два берега: бесконечно большое и бесконечно малое, галактики и инфузории — здесь выражена концепция природы, идущая от гуманизма эпохи Возрождения («Посредине мира»). Человек находится в ближайшем родстве с деревьями и травами, он их «молочный брат», вскормленный единой матерью-природой («Деревья», «Превращение», «Книга травы», «Титания»)

Из ландшафтных образов у Тарковского на первом месте степь — не унылое однообразие, а первозданность, чистый простор, в который человек, как Адам, призван вдохнуть «любовный бред самосознания», дать имена травам и камням («Степь», «Степная дудка», «Приазовье», «Где целовали степь курганы. «)

В целом поэзия Тарковского — это образ царственного достоинства и праздничного великолепия природы, из глубины преображенной Словом, излучающей внутренний свет: «И плакали деревья накануне // Благих трудов и праздничных щедрот» («В последний месяц осени, на склоне. «)

Источник: «Природа, мир, тайник вселенной. «.

________________ ИЗ ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКИ __________________

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин,- когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный Богом,

Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.

Из камней Шумера, из пустыни
Аравийской, из какого круга
Памяти — в сиянии гордыни
Горло мне захлестываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,
И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твое дыханье, руки, платье.

Чего ты не делала только,
чтоб видеться тайно со мною,
Тебе не сиделось, должно быть,
за Камой в дому невысоком,
Ты под ноги стлалась травою,
уж так шелестела весною,
Что боязно было: шагнешь —
и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась
и так куковала, что люди
Завидовать стали: ну вот,
Ярославна твоя прилетела!
И если я бабочку видел,
когда и подумать о чуде
Безумием было, я знал:
ты взглянуть на меня захотела.

А эти павлиньи глазки —
там лазори по капельке было
На каждом крыле, и светились.
Я, может быть, со свету сгину,
А ты не покинешь меня,
и твоя чудотворная сила
Травою оденет, цветами подарит
и камень, и глину.

И если к земле прикоснуться,
чешуйки все в радугах. Надо
Ослепнуть, чтоб имя твое
не прочесть на ступеньках и сводах
Хором этих нежно-зеленых.
Вот верности женской засада:
Ты за ночь построила город
и мне приготовила отдых.

А ива, что ты посадила
в краю, где вовек не бывала?
Тебе до рожденья могли
терпеливые ветви присниться;
Качалась она, подрастая,
и соки земли принимала.
За ивой твоей довелось мне,
за ивой от смерти укрыться.

С тех пор не дивлюсь я, что гибель
обходит меня стороною:
Я должен ладью отыскать,
плыть и плыть и, замучась, причалить.
Увидеть такою тебя,
чтобы вечно была ты со мною
И крыл твоих, глаз твоих,
губ твоих, рук — никогда не печалить.

Приснись мне, приснись мне, приснись,
приснись мне еще хоть однажды.
Война меня потчует солью,
а ты этой соли не трогай.
Нет горечи горше, и горло мое
пересохло от жажды.
Дай пить. Напои меня. Дай мне воды
хоть глоток, хоть немного.

Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.

Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды
Подаренный тобой,

За каждое движенье
Твоих прохладных рук,
За то, что утешенья
Не нахожу вокруг,

За то, что ты надежды
Уводишь, уходя,
И ткань твоей одежды
Из ветра и дождя.

Я боюсь, что слишком поздно
Стало сниться счастье мне.
Я боюсь, что слишком поздно
Потянулся я к беззвездной
И чужой твоей стране.

Мне-то ведомо, какою —
Ночью темной, без огня,
Мне-то ведомо, какою
Неспокойной, молодою
Ты бываешь без меня.

Я-то знаю, как другие,
В поздний час моей тоски,
Я-то знаю, как другие
Смотрят в эти роковые,
Слишком темные зрачки.

И в моей ночи ревнивой
Каблучки твои стучат,
И в моей ночи ревнивой
Над тобою дышит диво —
Первых оттепелей чад.

Был и я когда-то молод.
Ты пришла из тех ночей.
Был и я когда-то молод,
Мне понятен душный холод,
Вешний лед в крови твоей.

* * *
С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.

Ни словом унять, ни платком утереть.

* * *
Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда;
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда,-
Надвое царство мое разделив.

Я бы сказал:
— Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.

Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков, сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед.

ВЕТЕР
Душа моя затосковала ночью.

А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету.
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки как перед бедою.

И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных Л теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.

Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.

Когда-то имя было у нее.

Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается —
то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.

ПЕСНЯ
Давно мои ранние годы прошли
По самому краю,
По самому краю родимой земли,
По скошенной мяте, по синему раю,
И я этот рай навсегда потеряю.

Колышется ива на том берегу,
Как белые руки.
Пройти до конца по мосту не могу,
Но лучшего имени влажные звуки
На память я взял при последней разлуке.

Стоит у излуки
И моет в воде свои белые руки,
А я перед ней в неоплатном долгу.
Сказал бы я, кто на поемном лугу
На том берегу
За ивой стоит, как русалка над речкой,
И с пальца на палец бросает колечко.

* * *
Мне в черный день приснится
Высокая звезда,
Глубокая криница,
Студеная вода
И крестики сирени
В росе у самых глаз.
Но больше нет ступени —
И тени спрячут нас.

И если вышли двое
На волю из тюрьмы,
То это мы с тобою,
Одни на свете мы,
И мы уже не дети,
И разве я не прав,
Когда всего на свете
Светлее твой рукав.

Что с нами ни случится,
В мой самый черный день,
Мне в черный день приснится
Криница и сирень,
И тонкое колечко,
И твой простой наряд,
И на мосту за речкой
Колеса простучат.

Нп свете все проходит,
И даже эта ночь
Проходит и уводит
Тебя из сада прочь.
И разве в нашей власти
Вернуть свою зарю?
На собственное счастье
Я как слепой смотрю.

Стучат. Кто там?- Мария.-
Отворишь дверь.- Кто там?-
Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам,
Их поступь тяжелее,
И руки у живых
Грубее и теплее
Незримых рук твоих.

— Где ты была?- Ответа
Не слышу на вопрос.
Быть может, сон мой — это
Невнятный стук колес
Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда,
И кануло колечко
В криницу навсегда.

КОРА *
———
Когда я вечную разлуку
Хлебну, как ледяную ртуть,
Не уходи, но дай мне руку
И проводи в последний путь.

Постой у смертного порога
До темноты, как луч дневной,
Побудь со мной еще немного
Хоть в трех аршинах надо мной.

Ужасный рот царицы Коры
Улыбкой привечает нас,
И душу обнажают взоры
Ее слепых загробных глаз.

Выступление на встрече

“А если был июнь и день рожденья!”,

посвященной 95-летию Арсения Тарковского.

Дом-музей Булата Окуджавы

Сегодня мы отмечаем 95-летие Арсения Тарковского. Правда, с опозданием на четыре дня. Его день рождения — 25 июня. Он очень любил этот день. Поэт Григорий Корин вспоминает, что накануне дня рождения Арсений Александрович надолго укладывался в постель, ставил перед собой лёгкую деревянную доску, кнопками прикреплял к ней чистый лист бумаги и не вставал до тех пор, пока на листе не появлялось новое стихотворение. Это был подарок самому себе. И его настроение в праздничный день зависело от того удалось ли стихотворение. Отрывок одного из стихотворений, посвящённых дню рождения, я хочу прочитать. Называется оно “25 июня 1939 года”

И страшно умереть, и жаль оставить

Всю шушеру пленительную эту,

Всю чепуху, столь милую поэту,

Которую не удалось прославить.

Я так любил домой прийти к рассвету

И в полчаса все вещи переставить,

Ещё любил я белый подоконник,

Цветок и воду и стакан гранёный,

И небосвод голубизны зелёной,

И то, что я – поэт и беззаконник.

А если был июнь и день рожденья,

Боготворил я праздник суетливый,

Стихи друзей и женщин поздравленья,

Хрустальный смех и звон стекла счастливый,

И завиток волос неповторимый,

И этот поцелуй неотвратимый.

Как известно первая книга Тарковского “Перед снегом” вышла в 62-ом году, когда поэту было 56 лет. В 1966 году вышла вторая книга “Земле земное”. Тогда же в “Литгазете” появилась рецензия Солоухина, в которой он назвал Тарковского “хранителем огня”. Он говорил, что была в древнейшую старину, в доисторический период почётная и ответственная должность. Люди, исполняющие её, назывались, вероятно, хранителями огня. Важно было во время битвы ли, на долгом ли переходе с одного края земли на другой сберечь золотую искорку, чтобы потом в мирное время и в безопасном месте опять запылало пламя. Арсений Тарковский – такой хранитель огня.

Это воистину так. Все те годы, когда мы были дружны с А.А., он оставался для меня и моих друзей, да, наверное, и для очень многих тем заповедником, где мы находили то, что исчезало вокруг, — корневую нерушимую связь с русской и мировой культурой. То, что Т. был хранителем огня, проявлялось и на бытовом уровне, в каждодневном общении. А.А. любил “угощать” своих гостей чужими стихами. С удовольствием читал Пушкина, Ин. Анненского, Ахматову, Мандельштама, Заболоцкого. Однажды, где-то в начале 70-ых, при мне к нему пришёл прощаться Анатолий Якобсон – литератор, филолог, преподаватель русского языка и литературы, который был вынужден уехать из СССР. Всё прощание заключалось в том, что Тарк. и Якобсон долго и с наслаждением читали вслух Пушкина, то по очереди, то хором. От Т. я впервые услышала стихи Ходасевича и Г. Иванова. Как-то, навестив Т. в Переделкине, я увидела у него на кровати маленький тамиздатовский сборник Г. Иванова. “Послушайте, какой дивный поэт!”, — сказал Т. и, полистав сборник, прочёл:

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадёжно бледны,

Четыре великих княжны.

Он любил “угощать” и музыкой. У него была колоссальная фонотека, на которую был составлен каталог. И он мог безошибочно достать с любой полки нужную пластинку.

Он любил дарить друг другу людей. Я до сих пор общаюсь с теми, с кем познакомилась благодаря А.А.

Тарковский легко и естественно становился душой общества. Вот как об этом пишет в своих воспоминаниях поэт Зиновий Вальшонок:

“После ужина вокруг него собирался народ. (Речь идёт о доме творчества в Переделкине) Вспыхивали импровизированные поэтические вечера.

О, эти незабываемые вечера! Приходят из комнат, отрываются от пишущих машинок и даже от телевизора. Сбиваются в тесный круг. Мест не хватает: сидят на подлокотниках кресел, свешиваются с лестничных перил. Читают все желающие. Читает и Тарковский. Голос звучит глуховато и возвышенно”.

Я познакомилась с Арсением Александровичем в 66-ом году, когда при Союзе писателей открылась студия молодых литераторов., и я попала к нему в семинар. А впервые я услышала, а, вернее, увидела его имя в начале 60-ых, когда в журнале “Москва” было, среди прочих, напечатано одно его маленькое стихотворение:

В затонах остывают пароходы,

Чернильные загустевают воды,

Свинцовая темнеет белизна,

И, если впрямь земля болеет нами,

То стала выздоравливать она –

Такие звёзды блещут над снегами,

Такая наступила тишина,

И, Боже мой, из ледяного плена

Едва звучит последняя сирена.

Эти стихи так сильно отличались от всего, что было напечатано на той же странице журнала, что я тут же запомнила имя неизвестного мне поэта – Арсений Тарковский. А потом была лит. студия, где я попала в семинар к Тарковскому. На орг. собрание пришли студийцы и руководители семинаров, которые сидели за длинным столом. Каждый руководитель в свой черёд что-то говорил. Когда очередь дошла до Тарк. он встал и произнёс совсем не торжественные слова: “Я не знаю зачем мы здесь собрались. Научить писать стихи нельзя. Во всяком случае я не знаю как это делается. Но хорошо если молодые люди будут приходить сюда, и тем самым спасутся от тлетворного влияния улицы”.

Но хотя Тарковский никого ничему не собирался учить, и был начисто лишён менторства, назидательности и авторитарности, он невольно учил очень важным вещам. И первая из них – душевная щедрость. Он умел радоваться чужому таланту, он был гением живого отклика. Это могут подтвердить и мои сверстники Саша Радковский, Миша Синельников, Гена Русаков.

Помню как Т. зачитывал всех стихами минского поэта Айзенштадта, который писал под псевдонимом Вениамин Блаженный. Т. называл его “гениальным и безумным”.

Цветаева писала в открытом письме Ал. Толстому: “Есть над литературными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями КРУГОВАЯ ПОРУКА РЕМЕСЛА, круговая порука человечности”. Тарковкий знал что такое круговая порука ремесла. Ему всегда был важен сам предмет. Ему было интересно, что пишут другие. Он радовался, когда встречался с талантом, воспринимал это как праздник.

А с этим его свойством связан ещё один урок: он умел держать планку. А точнее, он не способен был её понизить. Я часто думаю, как бы он себя чувстовал в наши дни. Наверное, ему было бы не очень весело наблюдать как даже те, от кого зависит уровень культуры, играют в поддавки и на понижение. Т. и сегодня бы оставался самим собой, жил бы по собственным, не зависящим от коньюнктуры правилам. Его шкала ценностей осталась бы неизменной. Конечно, и сегодня есть люди с его ценностями. Их голоса даже иногда слышны. Но в основном информационное поле занято людьми с рыночной психологией. Это не те, кого имела в виду Цветаева, когда писала о круговой поруке ремесла.

И ещё один урок, необходимый нам сегодня в эпоху тотального духовного стриптиза, цинизма и непрошенной откровенности: благородство и целомудрие. Не помню, чтоб он когда-нибудь обсуждал свою личную жизнь, своих жён, свои романы. Я знала, что он был знаком с Цветаевой и спрашивала его о ней. Он рассказывал о её стремительной походке, резковатых движениях, о том как легко она взлетала по лестнице. Но ни словом не обмолвился о том, что Цветаева была увлечена им и посвятила ему стихотворение. Об этом я узнала много позже и не от него. О той же его черте пишет Инна Лиснянская, вспоминая, что Т. сильно отличался от многих её знакомцев-друзей-поэтов тем, что никогда не рассказывал о своей личной или, как он выражался, “лишней” жизни, никогда не называл женских имён.

Чем дальше, чем чаще я думаю о Тарковском, тем острее чувствую его отсутствие. Конечно, с нами его стихи, но они не могут заменить живого общения. Так не хватает его самого – его благородства, щедрости, артистизма, юмора, которым он обладал в избытке. Он так любил шутить и так легко отзывался на шутку. Помню, как сняв с полки самодельную книжку Даниила Хармса, он, покатываясь со смеху, читал его стихи и прозу. Помню как он, хохоча, читал своим друзьям стихи молодого тогда поэта Вл. Голованова: “А ледники ползут, как змеи, и тают, гадины, как масло”. Помню как он беседовал с моим маленьким сыном о том, что каждый человек похож на какое-то животное. “А я на кого похож?”, — спросил Т. “На обезьяну”, — ответил мой сын. Т. был счастлив. Он очень любил обезьян, считал их милашками и у него на диване всегда жила большая плюшевая обезьяна.

Иногда он немного играл, и не всегда удавалось понять серьёзен он или шутит. “Ой умираю”, — вскрикивал он, хватаясь за сердце, за локоть или плечо. “Что с Вами, А.А.? Что у Вас болит?” “Всё болит. Душа болит. Я устал” “От чего устали?” “От всего. Жить устал, обмениваться, дышать”. Но даже когда он в самом деле плохо себя чувствовал и на лице его было страдальческое выражение, он, едва заслышав что-нибудь смешное, мог мгновенно просиять и расхохотаться.

“Ларисочка, принесите, детка, словари из книжного шкафа. Вы молодая, у Вас ноги есть”, — говорил он со своей неповторимой нежной и одновременно ироничной улыбкой. Так не хватает сегодня этой улыбки, его особой манеры отбрасывать со лба волосы, стряхивать с сигареты пепел. Так не хватает его глуховатого голоса, которым он читает в “Зеркале” стихи:

На свете всё преобразилось, даже

Простые вещи – таз, кувшин, — когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твёрдая вода.

Арсений Тарковский умел в своих стихах укрупнять, одушевлять предметы. В его поэзии предметный мир меняет масштаб, преображается, приобретая символические черты. То же самое происходит в фильмах Андрея. Одушевлённый космос – вот с чем мы сталкиваемся и в “Сталкере”, и в “Солярисе”, и в “Зеркале”.

Когда Андрей умер, Арсений Александрович находился в доме творчества писателей в Переделкине. Он был болен и во многом отключен от внешнего мира. Ему было всё труднее, как он выражался, “доставать себя из себя”. Я была в Переделкине в тот день, когда туда приехала дочь А.А. Марина, только что вернувшаяся из Парижа с похорон Андрея. А.А. спал одетый на диване. Марина, несмотря на усталость и подавленность, хотела дождаться его пробуждения. Когда он открыл глаза и увидел склонившуюся над ним дочь, он коротко спросил: “Что? Похоронили?” “Похоронили”, — ответила Марина. Больше А.А. ничего не сказал. Что творилось у него в душе, что испытывает человек в том пограничном состоянии, когда уже не полностью здесь и ещё не там? Об этих его днях вспоминает мой и Арсения Александровича друг поэт Александр Радковский:

“Иногда он как бы выныривал из глубины, в которую погрузился, и испуганно оглядывался: “Где Таня?” Увидев, что Т.А. рядом, успокаивался, опускал голову, казалось, дремлет. Но как-то (это было недели за две до его помещения в больницу) Т.А. наклонилась к нему: “Арсюша, не спи. Врач просит, чтобы ты не спал днем. Не спи, не спи, художник! Как дальше, Арсюша, как дальше?” И вдруг А.А. (до этого несколько дней молчавший), с трудом выговаривая слова, но внятно, членораздельно и твердо произносит: “Ты веч-но-сти-за-лож-ник у вре-ме-ни в пле-ну”. Вскоре. Недолго. Больница”.

А закончить я хочу ещё одним стихотворением, посвящённым дню рождения. Называется оно “25 июня 1935 года”:

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,

Но всё мне кажется, что розы на окне,

И не признательность, а чувство полной меры

Бывает в этот день всегда присуще мне.

А если я не прав, тогда скажи — на что же

Мне тишина травы, и дружба рощ моих,

И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьёв, похожий

Пускай меня простит Винсент Ван-Гог
За то, что я помочь ему не мог,

За то, что я травы ему под ноги
Не постелил на выжженной дороге,

За то, что я не развязал шнурков
Его крестьянских пыльных башмаков,

За то, что в зной не дал ему напиться,
Не помешал в больнице застрелиться.

Стою себе, а надо мной навис
Закрученный, как пламя, кипарис.

Лимоннный крон и темно-голубое, —
Без них не стал бы я самим собою;

Унизил бы я собственную речь,
Когда б чужую ношу сбросил с плеч.

А эта грубость ангела, с какою
Он свой мазок роднит с моей строкою,

Ведет и вас через его зрачок
Туда, где дышит звездами Ван-Гог.

Мне говорят, а я уже не слышу,
Что говорят. Моя душа к себе
Прислушивается, как Жанна Д’Арк.
Какие голоса тогда поют!

И управлять я научился ими:
То флейты вызываю, то фаготы,
То арфы. Иногда я просыпаюсь,
А все уже давным-давно звучит,
И кажется — финал не за горами.

Привет тебе, высокий ствол и ветви
Упругие, с листвой зелено-ржавой,
Таинственное дерево, откуда
Ко мне слетает птица первой ноты.

Но стоит взяться мне за карандаш,
Чтоб записать словами гул литавров,
Охотничьи сигналы духовых,
Весенние размытые порывы
Смычков, — я понимаю, что со мной:
Душа к губам прикладывает палец —
Молчи! Молчи!
И все, чем смерть жива
И жизнь сложна, приобретает новый,
Прозрачный, очевидный, как стекло,
Внезапный смысл. И я молчу, но я
Весь без остатка, весь как есть — в раструбе
Воронки, полной утреннего шума.
Вот почему, когда мы умираем,
Оказывается, что ни полслова
Не написали о себе самих,
И то, что прежде нам казалось нами,
Идет по кругу
Спокойно, отчужденно, вне сравнений
И нас уже в себе не заключает.

Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна!
Пусть коронован твой король, — какая
Заслуга в том? Шумит волшебный дуб,
И что-то голос говорит, а ты
Огнем горишь в рубахе не по росту.

В обнимку с молодостью, второпях
Чурался я отцовского наследия
И не приметил, как в моих стихах
Свила гнездо Эсхилова трагедия.

Почти касаясь клюва и когтей,
Обманутый тысячелетней сказкою,
С огнем и я играл, как Прометей,
Пока не рухнул на гору кавказскую.

Гонца богов, мальчишку, холуя,
На крылышках снующего над сценою,
— Смотри, — молю, — вот кровь и кость моя,
Иди, возьми что хочешь, хоть вселенную!

Никто из хора не спасет меня,
Не крикнет: «Смилуйся или добей его!»
И каждый стих, звучащий дольше дня,
Живет все той же казнью Прометеевой.

Я не хочу ни власти над людьми,
Ни почестей, ни войн победоносных.
Пусть я застыну, как смола на соснах,
Но я не царь, я из другой семьи.

Дано и вам, мою цикуту пьющим,
Пригубить немоту и глухоту.
Мне рубище раба не по хребту,
Я не один, но мы еще в грядущем.

Я плоть от вашей плоти, высота,
Всех гор земных и глубина морская.
Как раковину мир переполняя,
Шумит по-олимпийски пустота.

Ничего душа не хочет
И, не открывая глаз,
В небо смотрит и бормочет,
Как безумный Комитас.

Медленно идут светила
По спирали в вышине,
Будто их заговорила
Сила, спящая во мне.

Вся в крови моя рубаха,
Потому что и меня
Обдувает ветром страха
Стародавняя резня.

И опять Айя-Софии
Камень ходит подо мной,
И земля ступни босые
Обжигает мне золой.

Лазарь вышел из гробницы,
А ему и дела нет,
Что летит в его глазницы
Белый яблоневый цвет.

До утра в гортани воздух
Шелушится, как слюда,
И стоит в багровых звездах
Кривда Страшного суда.

Что трагедия Шекспира,
Фортинбрасова труба,
Если гасит факел пира
Настоящая судьба,

Разлучает с гордой речью
Твой святой бескровный рот
И прямую человечью
Круче лука спину гнет?

А покуда сердце пило
Зрелый хмель счастливых сил,
Почему же ты Эсхила
Помянуть стихом забыл?

Никакого Эльсинора,
Сосны, сумерки да снег.
Человека вместо хора
Обступил двадцатый век.

У Эсхила это было:
Только правда и судьба,
Да скалистая могила
Непокорного раба.

Фиолетовый от зноя,
Остывающей рукой
Рану смертную потрогал
Умирающий Патрокл,

И последнее, что слышал —
Запредельный вой тетив,
И последнее, что видел —
Пальцы склеивает кровь.

Мертв лежит он в чистом поле,
И Ахилл не пьет, не ест,
И пока ломает руки,
Щит кует ему Гефест.

Равнодушно пьют герои
Хмель времен и хмель могил,
Мчит вокруг горящей Трои
Тело Гектора Ахилл.

Пожалел Ахилл Приама,
И несет старик Приам
Мимо дома, мимо храма
Жертву мстительным богам.

Не Ахилл разрушил Трою,
И его лучистый щит
Справедливою рукою
Новый мститель сокрушит.

И еще на город ляжет
Семь пластов сухой земли,
И стоит Ахилл по плечи
В щебне, прахе и золе.

Так не дай пролить мне крови,
Чистой, грешной, дорогой,
Чтобы клейкой красной глины
В смертный час не мять рукой.

Вы, жившие на свете до меня,
Моя броня и кровная родня
От Алигьери до Скиапарелли,
Спасибо вас, вы хорошо горели.

А разве я не хорошо горю
И разве равнодушием корю
Вас, для кого я столько жил на свете,
Трава и звезды, бабочки и дети?

Мне шапку бы и пред тобою снять,
Мой город —
весь как нотная тетрадь,
Еще не тронутая вдохновеньем,
Пока июль по каменным ступеням
Литаврами не катится к реке,
Пока перо не прикипит к руке.

ГРИГОРИЙ СКОВОРОДА
Не искал ни жилища, ни пищи,
В ссоре с кривдой и с миром не в мире,
Самый косноязычный и нищий
Изо всех государей Псалтыри.

Жил в сродстве горделивый смиренник
С древней книгою книг, ибо это
Правдолюбия истинный ценник
И душа сотворенного света.

Есть в природе притин своеволью:
Степь течет оксамитом под ноги,
Присыпает сивашскою солью
Черствый хлеб на чумацкой дороге,

Птицы молятся, верные вере,
Тихо светят речистые речки,
Домовитые малые звери
По-над норами встали, как свечки.

Но и сквозь обольщения мира,
Из-за литер его Алфавита,
Брезжит небо синее сапфира,
Крыльям разума настежь открыто.

ФЕОФАН ГРЕК
Когда я видел воплощенный гул
И меловые крылья оживали,
Открылось мне: я жизнь перешагнул,
А подвиг мой еще на перевале.

Мне должно завещание могил,
Зияющих как ножевая рана,
Свести к библейской резкости белил
И подмастерьем стать у Феофана.

Я по когтям узнал его: он лев,
Он кость от кости собственной пустыни,
И жажду я, и вижу сны, истлев
На раскаленных углях благостыни.

Я шесть веков дышу его огнем
И ревностью шести веков изранен.
— Придешь ли, милосердный самарянин,
Повить меня твоим прохладным льном?

ПАУЛЬ КЛЕЕ
Жил да был художник Пауль Клее
Где-то за горами, над лугами.
Он сидел себе один в аллее
С разноцветными карандашами,

Рисовал квадраты и крючочки,
Африку, ребенка на перроне,
Дьяволенка в голубой сорочке,
Звезды и зверей на небосклоне.

Не хотел он, чтоб его рисунки
Были честным паспортом природы,
Где послушно строятся по струнке
Люди, кони, города и воды,

Он хотел, чтоб линии и пятна,
Как кузнечики в июльском звоне,
Говорили слитно и понятно.
И однажды утром на картоне

Проступили крылышки и темя:
Ангел смерти стал обозначаться.
Понял Клее, что настало время
С музой и знакомыми прощаться.

Попрощался и скончался Клее.
Ничего не может быть печальней!
Если б Клее был намного злее,
Ангел смерти был бы натуральней,

И тогда с художником все вместе
Мы бы тоже сгинули со света,
Порастряс бы ангел наши кости!
Но скажите мне: на что нам это?

На погосте хуже, чем в музее,
Где порой вы бродите, живые,
И висят рядком картины Клее —
Голубые, желтые, блажные.
==========================================================

ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД УМЕР АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
.

— Тарковские приехали! — эту новость сообщил за завтраком Михаил Аркадьевич Светлов. Общее радостное оживление, вопросы: как они? Поездом? Самолетом? Как чувствует себя Арсений. Еще не увидев Тарковских, увидела я симпатию и доброе расположение к ним. Это 1950 год, август месяц, курортное местечко Мардакяны под Баку. Здесь поселили московских писателей, принимавших участие в подготовке Азербайджанской декады в Москве.
Стихи Тарковского я слышала, их часто читали Павел Шубин, Межиров, Коваленков. Знала, что он потерял на фронте ногу, ходит на костылях. Знала, что печатается мало, зарабатывает переводами («Ах, восточные переводы, как болит от вас голова. «), жена — переводчица с английского, очень красивая. (Много лет спустя наш друг Олег Писаржевский сказал о Татьяне Алексеевне: «Красота женская — понятие относительное, а вот порода — это бесспорно. В Тане порода чувствуется и на расстоянии, и при близком знакомстве».)

К обеду пришли Тарковские, сели близко от нас, за соседний стол. Первое впечатление, оно же и последнее, вернее, последующее на многие годы вперед: эффектная, элегантная Татьяна Алексеевна, манеры «дамы из общества». Арсений Александрович: очень красив, смуглый, голубоватые белки узких глаз, высокий лоб, темные волосы, брови «вразлет» с изломом, скорбный рот. Движется, несмотря на костыли, легко и быстро. Летучая походка. Пристроил костыли за своим стулом неловко, они упали к моим ногам. Легко вскочил, поднял с извинениями: «Прошу пардону!» Через неделю Тарковские уехали в горы на дачу к азербайджанскому поэту, которого переводил Арсений.

Подружились и сошлись близко через три года. Мой муж Анатолий Аграновский зимой работал в Голицыне, в Доме творчества, Тарковские почти постоянно на даче. Дача — сильно сказано: полдома с крохотными комнатками и крохотным участком. Тарковские столовались в Доме творчества, вернее, только обедали. Вечера мы проводили у них. Это был удивительный открытый дом, где собирались удивительные люди. Разговоры откровенные обо всем, чем болела душа. А зима была 1953 года, до марта месяца, смерти хозяина страны, оставалось время на страх за неосторожное слово. А вот в доме Тарковских никто не боялся, такое было доверие к хозяевам, гостям. Теплым делали дом еще и дети: Марина и Андрей — дети Арсения, Алеша — сын Тани. Я некоторое время не знала, что дети не общие, все они казались мне похожими и на Арсюшу, и на Таню. Все трое были влюблены в Арсения (Андрей: удивительно, что ни одна женщина не утопилась от неразделенной любви к отцу), чему способствовала Таня. Арсений был центр, бог дома, Таня теневой и в то же время главной хранительницей очага.

Лето 1956 года мы проводим с Тарковскими в Голицыне не разлучаясь. В мае родился у нас второй сын, и накануне нашего переезда позвонил Арсюша, спросил, когда мы прибудем, и, смеясь, сообщил, что хозяйка снятого нами дома, узнав, что я родила сына, сказала: «И у нас корова отелилась, тоже бычка принесла. «

То погожее лето было чудесным во всем. «Оттепель» в стране. Разговоры о тех, кто уже вернулся, кто вот-вот вернется, слово «реабилитация» не сходило с уст. Настроение у всех приподнятое. Даже Арсений, настроенный всегда скептически, на наши мажорные надежды бормотал: «Дай-то Бог, дай-то Бог. » В литературных делах его ничего не изменилось — все те же переводы. И множество стихов, читаемых нам, прекрасных. Только через шесть лет они выйдут в небольшой книжке — «Перед снегом». В аннотации сказано: «Арсений Тарковский, широко известный переводчик, предстает в книге как оригинальный поэт». Вот так-то, «оригинальный» и не более. Тираж — 6 тысяч экземпляров! В 1990 году, посмертно, Тарковскому будет присуждена Государственная премия. За всю нашу долгую дружбу никогда мы не слышали от Тарковского жалобы, что вот «не издают», «не печатают»! Страдал ли он от этого? Думаю, что да. Гордость не позволяла показать, чувство собственного достоинства. Радовался ли, когда держал в руках только что изданную книжку собрата по перу, талантливого и достойного? Очень! Чувством зависти не был замутнен.

При всей его любви к Толе не помню, чтобы он позвонил и похвалил напечатанный очерк Аграновского. Он не читал публицистики, газет. От силы мог сказать: «Таня прочла, Толичка, твой материал в газете. Говорит, что хороший. Поздравляю!» Один только раз было исключение, подтвердившее правило. Из записной книжки мужа 1973 года: «. Очень меня растрогал звонок Арсюши. Говорит, что прочел мой «Вишневый сад» и плакал. Растрогал и расстроил. Оказывается, у Брехта (он оговорил, что поэта этого не любит) есть замечательное стихотворение: «Мальчишка, воровавший вишни». Я нашел это стихотворение. Вот был бы эпиграф к очерку. «

В то лето 56-го года у мужа была задумана серия очерков о молодых ученых, талантливых, незаменимых. Его давно мучила эта чудовищная формула: «У нас в стране незаменимых нет». Впоследствии выйдет книжка очерков «Незаменимые», а тогда он только подбирался к этой теме. Разговаривая об этом с Тарковским, он нашел по его подсказке первого героя для очерка. Приведу его начало:

«Это было прошлым летом. Поэт Арсений Тарковский пригласил меня к себе в Голицыно смотреть звезды. Он давно уже увлекался астрономией и чуть ли не все свои заработки тратил на покупку телескопов. Мы вытащили во двор одну из его таинственных труб, и он принялся шарить по темному небу. Потом и я был допущен к окуляру. Зрелище было сказочным. Владелец трубы показывал мне планеты и звезды с таким видом, будто он и сам причастен к их созданию. У него с ними были какие-то сложные отношения. Некоторые звезды он очень любил, другие, мне кажется, недолюбливал. Он чуточку играл со звездами, и было в этом увлечении зрелого человека что-то милое, мальчишеское.

Я спросил поэта, есть ли какая-нибудь польза от наблюдений любителя. Для науки, не для поэзии. (. ) Кажется, он обиделся. Начал рыться в каких-то пухлых справочниках, нашел то, что искал:

И я в «Реферативном журнале» Института информации Академии Наук СССР (No. 10, 1956 год) прочитал: «Комета Черепащука. Сообщается, что Черепащук открыл комету в следующем положении: 1956, марта 30, ОТ, О всемирн. времени. «

— Кто этот Черепащук? — спросил я.

— Как же он открыл свою комету?

Насладившись своим торжеством, мой друг выложил на стол пачку писем. Это были письма того самого Черепащука, который открыл комету».

. Два поэтических вечера Арсения Тарковского. Один — в Политехническом, другой — в ЦДЛ. В Политехническом стихи читает Арсений и Михаил Козаков. Едем вместе с Тарковскими, по дороге Арсений волнуется: «Непременно провалюсь! И народ не соберется. И как читать после Миши, он же мастер, актер. Зачем я согласился?!» Зал полон, сидят на ступеньках в проходе. Слушатели, в основном, молодые. Успех, аплодисменты оглушительные! «Ну вот, видите, а вы волновались!» — «Это благодаря Мише, спасибо ему!» И это не поза, не ложная скромность, а неуверенность в публичном признании. Вечер в ЦДЛ. Тут вроде бы можно и не волноваться, публика своя, «цеховая». Нет, стоит внизу в вестибюле бледный, в испарине: «Пожелайте ни пуха ни пера, а я пошлю вас к черту. » Читает стихи на «бис», не отпускают долго, из зала просят прочитать старые стихи. Сидящая рядом с нами пожилая женщина просит: «Портного из Львова»! После вечера поздравляют, обнимают, а он: «Боже, я же пропустил целую строфу. «

Толя положил стихи на музыку и получился прекрасный романс «Вечерний, сизокрылый, благословенный свет. » Романс понравился и Арсению, и Тане. Как-то Арсюша читал нам Заболоцкого, любимого им очень. Прочитав «Можжевеловый куст», сказал: «Вот тебе стихи для романса». Так и вышло, что два этих романса пелись всегда подряд, не перебиваясь другими песнями Аграновского.

У Арсения Александровича Тарковского была безукоризненная репутация. (Сейчас на все лады ведутся дискуссии на тему, что есть интеллигентность. Диковатая тема для дискуссий, на мой взгляд. Впрочем, время диктует темы для таких споров.) Приведу здесь забавный эпизод. Арсений, огорченный и сконфуженный, рассказывает: «Боже, что я наделал, я опозорился в глазах порядочных людей навсегда! Вчера, в гостях у Н., к слову, я сказал, что Махно — бандит. Хозяйка дома спросила: «Арсений Александрович, вы были знакомы с Нестором Ивановичем?» — «Слава богу, нет!» — «Как же Вы можете дурно говорить о человеке, с которым не были знакомы?!» — «Вот уж не повод для расстройства, — легкомысленно сказала я, утешая Арсения, — ведь Махно действительно был бандит!» — «Откуда вы знаете, Галинька?» — «Из книг, и все это знают. » Арсений только покачал головой. Тогда мы посмеялись над этой историей, теперь, когда столько нового и неожиданного узнали мы о тех временах, она не кажется мне такой уж забавной.

И еще эпизод: заболел тяжелым гриппом Арсений. В квартире у них ремонт. Наталья Алексеевна, сестра Тани, предложила переселиться на время в особняк Алексея Толстого, где жила она в качестве секретаря вдовы писателя, помогая разбирать архивы. Категорическое «Нет!» «Почему? Там комфортабельно, удобно. Целый этаж будет в вашем распоряжении. » — «И не комфортабельно и не удобно болеть в доме, где бывал он». — «Кто?» — «Сталин».

Все это было давно, а как будто вчера. Далеко еще до того, когда не станет Андрея, не станет Алеши. До звонка Тани: «Галинька, Арсюши больше нет. » В час, когда в больнице уходил из жизни Арсений, на другом конце Москвы наш младший сын Антон взял гитару и, по его словам, неожиданно для себя, спел никогда не петый им раньше: «Вечерний, сизокрылый, благословенный свет, я словно из могилы смотрю тебе вослед. » — «Скажи об этом тете Тане, если сочтешь удобным. » Я сказала. Она нисколько не удивилась: «Это он отпел Арсюшу. »
——————————
Источник: Общая газета.
http://www.litera.ru/stixiya/articles/442.html

Окончание выпуска — через неделю.
————————————————————
С уважением и благодарностью ко всем читателям ЧЗ —

Источник статьи: http://stihi.ru/2004/05/17-232